Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

поддержать ее и стать свидетелями выступления, сохранить образ ее лица в отблесках пламени свечи.

Впоследствии мы с этой женщиной встречались неоднократно, в основном на публичных мероприятиях. В последний раз я видела ее осенью 1999 года в Нью-Йорке; она возглавляла крупное издательство иранской феминистской литературы, и ее пригласили выступить в Колумбийском университете. После лекции мы вспоминали о прошлом за чашкой кофе. Я не видела ее с книжной ярмарки в Тегеране в 1993: тогда она пригласила меня выступить с лекцией о современном романе. Я выступала на втором этаже открытого кафе в главном корпусе здания, где проводилась ярмарка. Я говорила, все сильнее увлекаясь темой; у меня все время соскальзывал платок. Людей становилось все больше и больше, и наконец уже не осталось ни сидячих, ни стоячих мест. Когда я закончила, эту женщину вызвала охрана, и она получила выговор за мой непристойный вид и подстрекательскую речь. Никого не интересовало, что я говорила о книгах, художественном вымысле. После этого ей запретили выступать с лекциями.

Теперь мы вспоминали об этом с улыбкой, сидя в темном углу ресторанчика и чувствуя себя в безопасности в безразличной суете теплого нью-йоркского вечера. На миг мне показалось, что она ничуть не изменилась с того выступления на митинге много лет назад: на ней была такая же длинная плотная юбка, волосы собраны в такой же узел. Изменилась только ее улыбка: теперь в ней сквозило отчаяние. Через несколько месяцев ее арестовали с еще несколькими видными активистами, журналистами, писателями и лидерами студенческого движения. Аресты проводились в рамках новой волны репрессий: тогда закрыли более двадцати пяти издательств и газет и отправили в тюрьму многих инакомыслящих. Я узнала эту новость, сидя в своем кабинете в Вашингтоне, и меня охватило чувство, которое я не испытывала уже давно: полная беспомощность и невыразимый гнев с примешивающимся к ним смутным, но настойчивым чувством вины.

15

Примерно в то же время, в середине осени, у нас с Бахри снова состоялся разговор. Он сказал: что ж, профессор, они, вероятно, это заслужили; студенты рвут и мечут. Речь шла о трех преподавателях с кафедры, которым грозило увольнение; одного преследовали исключительно за то, что он армянин. Другим оказался тот самый мой коллега, что называл себя «маленьким великим Гэтсби»; обоих обвиняли в сквернословии на занятиях. Третьего преподавателя сочли агентом ЦРУ. Доктор А., по-прежнему занимавший пост заведующего кафедрой, отказывался их увольнять.

Сам доктор А. тоже стремительно терял расположение студентов. В первые дни революции студенты Тегеранского университета устроили процесс и судили его за то, что он защищал тюремного охранника. Через восемнадцать лет после этого события я прочла о нем в памятной статье, написанной его бывшей студенткой, известной переводчицей. Она описывала, как однажды смотрела трансляцию суда над агентом тайной полиции, когда ее внимание привлек знакомый голос – голос доктора А. Тот выступал свидетелем в пользу своего бывшего студента, которого считал добрым человеком, который часто помогал своим менее удачливым одногруппникам. Выступая перед Революционным трибуналом, доктор А. сказал: «Я считаю своим человеческим долгом сообщить вам об этом аспекте личности обвиняемого». В первые дни революции, когда все делилось на черное и белое, поступить так было немыслимо и очень рискованно.

Подсудимый, студент вечернего отделения, работал охранником в тюрьме; его обвиняли в избиении и пытках политзаключенных. По слухам, он легко отделался именно благодаря показаниям доктора А. в его пользу – ему дали всего два года. Никто из моих друзей и знакомых не знал, что было с ним дальше.

В своей заметке студентка доктора А. жалеет, что участвовала в суде над ним и не высказала протест. Она приходит к выводу, что поступок доктора А. свидетельствовал о его моральных принципах, которые он прививал студентам на уроках литературы. «Такой поступок, – объясняет она, – может совершить лишь человек, глубоко увлеченный литературой и понимающий, что личность каждого человека многогранна… Судьи должны учитывать все аспекты человеческой личности. Способность поставить себя на место другого человека, понять его во всей его сложности и противоречивости и воздержаться от излишней безжалостности может развить только литература. Вне литературной сферы человек раскрывается только с одной стороны. Но понимая многомерность человеческой личности, мы не сможем так легко ее уничтожить… Если бы мы усвоили урок доктора А., наше общество было бы намного благополучнее».

Угрозы увольнения были следствием чисток, продолжавшихся весь год. На самом деле они не прекратились до сих пор. После встречи с доктором А. и двумя другими коллегами, посвященной обсуждению этого вопроса, я в сердцах маршировала по коридору и наткнулась на Бахри. Тот стоял в конце длинного коридора и беседовал с президентом Исламской ассоциации преподавателей. Они стояли близко друг к другу, как мужчины, увлеченные разговором об очень серьезных вещах, проблемах жизни и смерти. Я окликнула Бахри, и тот подошел ко мне с уважением; даже если его и рассердило, что я помешала их разговору, он не подал виду. Я расспросила о судах над преподавателями и нелегальных увольнениях.

Тогда выражение его лица сменилось тревогой, к которой примешивалась решимость. Я должна понять, что порядки изменились, объяснил он. Что это значит, спросила я – изменились порядки? Значит, моральные качества стали важны для студентов, и с преподавателей могут спросить. То есть, по-вашему, правомерно устраивать суд над таким ответственным и преданным своей работе учителем, как доктор А.?

Бахри ответил, что сам не участвовал в этом процессе. Однако ясно, что взгляды доктора А. слишком западные. Он заигрывает со студентами и ведет себя развязно.

Так, значит, теперь следует понимать слово «западный»? Неужели у нас теперь как в Советском Союзе или Китае? И доктора А. следует судить за «заигрывания»? Нет, но он должен кое-что понять, ответил Бахри. Нельзя поддерживать шпионов, лакеев, тех, кто несет ответственность за смерти тысяч людей. Бахри добавил, что, по его мнению, есть люди поважнее доктора А., которых стоит отдать под суд в первую очередь, – шпионы ЦРУ, как наш профессор З., который спокойно ходит на занятия и делает что хочет.

Я ответила, что нет доказательств причастности этого джентльмена к ЦРУ, да и было бы глупо со стороны ЦРУ вербовать на работу такого человека. Но даже те, кого Бахри называл функционерами старого режима, не заслуживали подобного обращения, и неважно, были они виновны или нет. Я не понимала, почему исламское правительство так радуется смерти этих людей, почему вывешивает на всеобщее обозрение их посмертные фотографии после того, как их пытали и казнили. Зачем они показывают нам эти снимки?